Летом 41-го года юная Шура проходила учебную практику в Риге. Закончив школу, она только поступила в Морской техникум на Васильевском острове и в поездке ей предстояло сделать первые шаги на пути к выбранной профессии. Планы девушки изменило известие о войне. Шуре пришлось запрыгнуть в первый проходящий мимо эшелон и отправиться обратно в Ленинград. В блокадном городе она провела только год, но забыть о том страшном времени ей не под силу уже никогда.
Как складывалась ваша жизнь в довоенное время?
Я родилась в 1923 году. Папа работал на заводе машинистом крана, мама была домохозяйкой. Детей в семье вместе со мной было трое. Я была третья, самая последняя. Сестра Катя после окончания школы пошла в техникум, брата Толю в армию забрали. Когда пришла война, мне было 18 лет. Она застала меня в Риге, где я проходила практику, так как училась в Морском техникуме. Он тогда находился на 22-й линии Васильевского острова. Моя специальность называлась «штурман дальнего плавания». Но доучиться и поработать по профессии мне так и не удалось. Пришлось возвращаться к семье, в родительский дом в Рыбацком. Обратная дорога была трудной, я ехала одна. Я пристроилась к военным в эшелоны. Как-то сочувствовали мне, по-доброму относились. Солдатики рядышком с собой сажали, присматривали. Так и добралась, на свою радость, в Ленинград.
Расскажите о первом годе блокады, каким вы его помните?
Когда пришла война, мы приняли решение остаться в Ленинграде. Никто не ушёл, все дома, при хозяйствах. Потом наступила блокада, началась трудная, голодная жизнь. Отец с утра до ночи на заводе. Мама дома с нами была всегда. С меня спроса вообще не было, ко мне, как к самой младшей в семье, относились долго как к маленькой. Хотя трудились все, от мала до велика.
Я уже не помню, откуда наша мама находила силы содержать нас, крутилась как могла. Всю тягость тех дней она взяла на себя. Когда ввели продовольственные карточки, на одного человека стали выдавать сто двадцать пять грамм хлеба. Но у нашей семьи благодаря ей было подспорье – у мамы во дворе рос маленький огородик. Его, конечно, хватило ненадолго. Все корешки, какие были, – всё выкопали из земли. У нас дом был деревянный, первое время мы его топили. Было хотя бы тепло.
Потом стрельбу с каждым днём стало слышно всё громче. Затем, помню, через наш дом начали пролетать снаряды. Но ни разу ни один из них нас не задел. Страха из-за этого не было. Голод – это страшно. Помню, Ленинград был очень пустынным. На улицах можно было встретить только военных, никто просто так не гулял, выходили из дома только по делу. Но даже в блокаду продолжали работать театры. Мы жили в Рыбацком, нам далеко было ходить до них, трамваи-то не ездили. Но многие посещали – это лучше, чем сидеть в четырёх стенах и голодать. Радио тоже не было, новости от соседей узнавали.
Как для вас проходила эвакуация?
Меня эвакуировали из блокадного Ленинграда в Новосибирск в 1942 году вместе с заводом ЛОМО (Ленинградское оптико-механическое объединение имени В. И. Ленина – прим. ред.), на котором работала моя сестра. К тому времени я уже совсем оголодала. С собой взять можно было только то, что под силу поднять. Я взяла бельё на сменку и всё.
Из Ленинграда сначала добралась до Ладоги. Потом всех пересадили на трёхтонки (автомобиль грузоподъёмностью в три тонны – прим. ред.), которые повезли нас по льду через Ладожское озеро. Ехали не абы как, по специально проложенной дороге, друг за другом. Ехали быстро, потому что в любой момент немцы могли начать стрелять. Машины были открытые, с поперечными скамейками. Все друг к другу прижимались, чтобы не замёрзнуть. Те, кто посерёдке сидел, ещё ничего, а по краям – задувало сильно. Сколько ехали – не помню. На железнодорожной станции Войбокало я увидела полевые кухни, где перед дальней дорогой можно было поесть. На этой же станции меня, как и всех остальных, посадили на эшелон до Новосибирска. Там меня встретила эвакуированная до этого сестра, она уже вовсю трудилась на заводе. Я пошла работать туда же, в делительную мастерскую. Сначала остановились у двоюродной сестры и её мужа военного, а потом переехали в заводское общежитие. Несмотря на то, что в комнате жили одновременно три-четыре семьи, у нас был водопровод, могли мыться. Поэтому для войны мы устроились хорошо.
Вы можете вспомнить ваш последний день в блокадном Ленинграде?
Было трудно, очень трудно. Я даже не знаю, рада ли я была, что уезжаю. Родители-то остались. Отца не отпускали с завода, мама не смогла его бросить. Я её звала, как могла: поедем мама, поедем. Я так боялась одна ехать. Но мама была за меня спокойна, потому что я направлялась к сестре. Последнее, что она мне тогда сказала – во всём слушайся старшую сестру.
Почта не работала, мы ничего не знали о родителях всю войну. Узнали, уже когда вернулись с заводом обратно в Ленинград. Пришли в родительский дом, а нам и сказали, что их больше нет.
Александра Георгиевна задумалась, перебирая пальцами седые волосы у подбородка. Наверное, прощание с родителями перед эвакуацией стало для неё тем поворотным событием, которое поделило жизнь на «до» и «после». Из воспоминаний её вернул к реальности голос внучки Ольги. Но вместо того, чтобы дальше отвечать на вопросы, она стала рассказывать свою историю с самого начала: «Война застала меня в Риге…». Александра Георгиевна повторяла её несколько раз и всегда прекращала повествование на моментах, когда в последний раз видела мать и отца, когда в непроглядной темноте трёхтонка по замёрзшему озеру несла её всё дальше от блокады и родителей, но всё ближе к безопасности и сестре Кате.
Война заставила обычную девочку Шуру забыть мечту юности, а в старости память о ней перекрыла самые яркие события прожитой жизни. Она не смогла вспомнить такие моменты, как встреча будущего мужа, рождение двух сыновей и первые летние каникулы с семьёй на Чёрном море. В её памяти стёрлись воспоминания о трудовых подвигах, о получении звания Героя труда.
Блокада Ленинграда продлилась для неё год и закончилась в 42-м. Но в своих воспоминаниях она до сих пор остаётся именно там – голодная до головокружения, в обстреливаемом со всех сторон городе, но с родителями, в родном доме в Рыбацком.
