Перейти к основному содержанию

А мне Гребенщикова жаль

Пожилой уже Голиаф замахнулся на отечественного телевизионного монстра. Силы изначально неравны - моральный авторитет против государственной машины, но, как известно из Ветхого завета, филистимлянский воин пал от удара одного камня, запущенного из пращи.

В качестве камня Борис Борисович выбрал эпистолярный жанр, решив «глаголом», а не примитивным оружием «жечь сердца людей». Взяв в качестве литературной формы смесь двухстопного ямба (ударный второй слог) и трёхстопного амфибрахия (ударный первый слог), бард-философ написал и спел удивительное стихотворение «Вечерний М». А потом ещё и добавил в интервью, что это не про «У», а про другого… Учитывая, что ответил ему Владимир Соловьёв, адресат не остался неизвестен.

Разбирать экзерсис с точки зрения литературы по меньшей мере странно. Любой, кто «загуглит» искомый текст, даже по формальному количеству слов в лексиконе автора, не может не удивиться его бедности. Например, слово «вечерний» повторяется 13 раз. Впрочем, это блекнет перед вот такой нескладушкой:

Но в центре просторов есть место
Где светло и туда все глядят
И там на совесть и честь всех научат, как есть
Детей, стариков и ребят

Это не из сочинения десятилетнего подростка. Ему за падежи и склонения быстро влепили бы двойку. Это работа Мастера. Можно ничего не говорить про аллитерации? (внутренние рифмы).

Художественный образ ещё беспомощней – телемонстр предстаёт в совокупной роли Понтия Пилата и первосвященников, пришедших к прокуратору заложить Христа, а автор позиционирует себя как его заступника. Причем с претензией на абсолют мышления.

Кстати, у некоторых историков есть теория, что именно такая позиция и привела когда-то к гонениям на христиан. Римляне крайне терпимо относились к чужим богам и вдруг почему-то накинулись на одного-единственного. Причина обозначена давно, но единодушно замалчивается как православной, так и католической церковью – на самом деле, это христиане взъелись на римский пантеон, считая единственно правильной только свою религию. Остальные – язычники.

Но вернёмся к тексту. Автор позиционирует себя, как эссеиста, относясь к своему творчеству, как к чему-то равному, скажем, Иосифу Бродскому. На самом деле по форме – это частушки-агитки. Их, конечно, тоже можно писать талантливо, как, например, Маяковский:

Милкой мне в подарок бурка
И носки подарены.
Мчит Юденич с Петербурга
Как наскипидаренный.

Но… у Шнура получается лучше, чем у Гребенщикова. Так и хочется задать вопрос Борису Борисовичу: «так Вы дзен-буддист или скоморох?».

Что же касается обличительного пафоса, то он уместен либо на века, либо никак. «Вы, жадною толпой, стоящие у трона…» актуально и через двести лет. «Вечерний М…звон» забудется завтра.

Но главная проблема даже не в этом. А в ушедшем времени. Улица Рубинштейна давно уже ассоциируется не с рок-клубом, а с барами, гремящими по ночам совсем другой музыкой. «Новые песни придумала жизнь…».

И автор, помнящий свой подъезд в Чебоксарском переулке, исписанный объяснениями в любви, искренне не понимает, что его время уже ушло. И он для сегодняшних уже не гуру, а раритет. Не памятник, а достопримечательность. А достопримечательности жизни не учат – не их жанр…

Сергей Чернядьев