III. Какая Россия: предсказуемая и открытая миру
Только сейчас в полной мере раскрывается значение следующего вывода Освальда Шпенглера в его знаменитом «Закате Западного мира», который превратно переводился как «Закат Европы»: «Лишь слово «Европа» с пребывающей под его влиянием совокупностью идей связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в одно ничем не оправданное единство… Запад и Восток – понятия, наделенные подлинным историческим содержанием» (О.Шпенглер, Закат Западного мира, М.: Издательство АЛЬФА-КНИГА, 2017, стр.28). Отсюда и вполне практические выводы для нашего международного позиционирования. Западноцентризм советского и более отдаленного периода, намерение встроиться в Запад были абсолютной иллюзией и будут оставаться таковой, по крайней мере, до радикальной трансформации самого Запада в русле обретения им совместимости со всем остальным миром, а значит, и с Россией на основе подлинного равноправия и коллегиальности. Можно сказать, что и тут Россия в глазах всего мира стала для Запада, прежде всего США, пробным камнем, отражая ключевую проблему и в то же время задачу глобальной политики и мирового развития. Это также вопрос расширения когнитивной основы нашего анализа. Теперь мы можем говорить не столько о споре западников со славянофилами и почвенниками, сколько о том, что наследие Западной Европы за последние три века исчерпало свой ресурс содействия развитию нашей страны. Это придает поистине глобальное, фундаментальное значение понятию нашей суверенности – именно на уровне идей, культуры и цивилизации, собственного исторического наследия во всей его полноте.
Своей великой русской литературой XIX века мы вдохнули новую жизнь в гуманистические традиции европейской культуры, которая тогда, казалось, находилась в состоянии творческого кризиса. Достоевский дал миру «новое Евангелие» на этапе прогрессирующей дехристианизации Запада, наряду с Пушкиным, Толстым, Чеховым и многими другими он создал современный вариант Русской правды, которой мы спасались во времена идеологического гнета и которая вместе с Великой Победой служит духовно-нравственным основанием новой России, составляет содержание нашей идентичности. Н.Бердяев, который также писал о «сумерках Европы», считал, что «Достоевским русский народ оправдает свое бытие в этом мире на страшном суде народов».
Шпенглер писал о Достоевском: «Достоевского не причислишь ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства… Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса. Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию». Толстой как мыслитель «связан с Западом всем своим нутром. Он – великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть неизменно западное отрицание… Это делает Толстого отцом большевизма» (там же, стр.653-655). Вспомним о статье Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Наш современник Архиепископ Кентерберийский (высший иерарх Англиканской церкви) Роуэн Уильямс в своем исследовании творчества Достоевского с теологического угла сравнивает его с иконой. В его понимании, Достоевский «продолжает вопрошать своих читателей, в силах ли они помыслить, что человечество лишь тогда становится самим собой, когда является отражением иного – и, соответственно, какова цена неустанного утверждения такого человечества в мире, который, кажется, только и делает, что отрицает его. Это вопрос одновременно литературный, теологический и политический. И безошибочно современный» (Роуэн Уильямс, Достоевский: язык, вера, повествование - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2011, стр.280). Это позволяет судить уже о всемирном значении утверждения нами своей идентичности и мотивах Запада в его намерении ее уничтожить. Она, в этом нет сомнений, как никогда, стоит на его пути, отмеченном в наши дни мутацией либерализма в направлении тоталитаризма, античеловечности и «трансгуманизма» – вполне в русле пророчеств Достоевского в его «Бесах» и «Легенде о Великом инквизиторе». Если не мы это остановим, как остановили гитлеризм в Великую Отечественную, то кто?
Нынешнее обострение в наших отношениях с Западом и положение о России как о «самобытном государстве-цивилизации» в новой редакции Концепции внешней политики России послужили толчком к тому, чтобы всерьез заняться культурно-цивилизационным самоопределением страны. В этом главная новация новой Концепции, это часть более широкого вывода о том, что многополярность, за которую мы ратовали уже более 20 лет, будет отражать и выражать культурно-цивилизационное многообразие мира, которое подавлялось на протяжении веков глобальным доминированием Запада. Такое самосознание требуется и потому, что без этого нам не понять, почему западные элиты повели себя столь иррационально (вопреки своей светской культуре рационализма!), не смогли интегрировать новую Россию в западное сообщество и кооптировать в контролируемый ими геополитический миропорядок на достойных условиях и, по сути, отвергли нас как партнера.
Сложность, однако, состоит в том, что мы на протяжении, по крайней мере, трёх веков ассоциировали себя с Европой, полагая, что существует европейская цивилизация и мы как минимум являемся одной из ее ветвей. Такой подход был в равной мере свойственен как самодержавной власти в XIX веке, так и советской в XX-ом. Иные построения отвергались цензурой, как о том свидетельствует «Письмо о цензуре в России» Ф.Тютчева. Что говорить о советской эпохе с ее идеологической догмой, ставшей огромным когнитивным ограничителем (даже диссиденты, как и думские либералы-англофилы, осуществившие Февральскую революцию, требовали «больше Европы» и «правильной», то есть западной демократии)? После окончания холодной войны и распада СССР наша общность с Европой выводилась в том числе из общих христианских корней, хотя христианство – восточная религия, а Запад, где она дала поистине «цветы необычайной красоты» в архитектуре и живописи, литературе и музыке, преодолел Новый Завет через Реформацию - ввиду необходимости сакрализации англосаксонского капитализма (деловой успех и процент с капитала стали выдаваться за благодать). О.Шпенглер не случайно определил душу человека западной цивилизации как «фаустовскую» в ее «полете в бесконечное пространство», в то время как Ф.Тютчев писал, что христианство в полной мере совпадало с душевным строем русского народа. «Не хлебом единым …», «Жизнь свою за други своя» и другие Евангельские истины вполне выражали нашу идентичность, как она проявилась в истории.
Поэтому все общество практически исходило из того, что мы европейцы и чуть ли не авангард (в советское время) этой цивилизации. Можно сказать, что со времени западников и славянофилов дискуссии на тему цивилизационного статуса России практически не велись. Вопрос представлялся решенным если не в эпоху Петра, то уж во всяком случае после Революции 1917 года. А тут еще участие, подчас решающее, в европейской политике, освобождение Европы от Наполеона и затем Гитлера. Логично было предположить на этом историческом фоне, что мы можем встроиться в Европу НАТО и ЕС, раз отказались от враждебной Западу идеологии и вообще идейно разоружились. Как оказалось, там нас не ждали, так как вовсе не считали своими. Только Украинский кризис дал это четко понять. Он показал, что Запад един, что НАТО и ЕС – это стороны одной и той же медали и что двойное расширение было связным и взаимно обусловленным процессом.
Нет сомнений в том, что, познав себя и поняв свою отличность от Запада, мы сможем более целенаправленно и связно выстраивать стратегию собственного развития. Более уверенно чувствовать себя в отношениях с внешним миром. Более того, понимать свою миссию в этом мире, то, что мы можем и призваны ему дать - в развитие того, что уже дали.
Надо признать, что мы не стоим и никогда не стояли перед выбором между Европой и Азией. Это – ложный выбор. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на Китай и Индию – два других государства-цивилизации, куда возвращается центр глобального экономического роста после того, как он оттуда перекочевал в середине XIX века вследствие Промышленной революции и, добавлю, под залпы западных орудий, «открывавших» Китай, Японию и Индию.
Разумеется, не может быть и речи об отказе от европейской части своего исторического наследия. Мы переняли эстафету лучшего в европейской культуре, причём не только в литературе и музыке, но и по части идей и гуманистической направленности Просвещения, от идеалов которого Запад последовательно удалялся не только в процессе создания колониальных империй, но и привнеся те же инстинкты в европейскую политику, будь то Религиозные войны, войны Наполеона или две мировые войны. В Елизаветинскую эпоху Англия в своем роде сняла сливки с европейского Возрождения в форме такого проекта, как Шекспир, который модернизировал и облагородил английский язык до уровня, когда он смог тягаться с французским (аналогичный процесс прошел ранее при дворе Франциска I). Нечто подобное по отношению к Западу выпало на долю России, когда она «ответила гением Пушкина на вызов, брошенный Петром».
Нет нужды приводить мнения западных мыслителей и политиков об отличности России от Европы – их масса (от де Кюстина до Бисмарка), да и сама история доказала, что Россия играла в истории Европы и мира исключительную роль, которую никто другой играть не мог. И это при том, что мы никогда (за исключением большевизма времён веры в Мировую революцию, хотя у того же Ф.Энгельса это присутствовало во взгляде на Россию как на «слабое звено» капитализма) не претендовали на исключительность.
Полтора столетия назад Тютчев писал, что России надо «только оставаться там, где нас поставила судьба. Но таково роковое стечение обстоятельств, вот уже несколько поколений отягощающих наши умы, что вместо сохранения у нашей мысли относительно Европы естественно данной ей точки опоры мы ее волей-неволей привязали, так сказать, к хвосту Запада» (Россия и Запад – М.: Культурная революция; Республика, 2007, стр.17). Похоже, что этот период в развитии нашей мысли подошел к концу и что теперь, в эпоху больших вопросов, требующих разрешения, мы более не можем откладывать на потом свое культурно-цивилизационное самоопределение, что нужно не только нам самим, но и Западу и всему остальному миру. Да и подумать только: ведь мы хотели встроиться в Запад, что на деле означало бы увековечение западной гегемонии и наше участие в неоколониальном ограблении незападного мира! Разве об этом говорила вся наша история, и была бы тогда Россия страной, прошедшей через всю эту историю, которая тогда уж точно была бы сплошным недоразумением. По большому счету, это стало бы предательством по отношению к достижениям, страданиям и жертвам десятков поколений русских людей.
Нам надо будет возобновить изучение вопроса там, где остановились наши предшественники, а именно Н.Я.Данилевский, Тютчев, К.Н.Леонтьев, Достоевский (особенно его «Бесы» и «Легенда о Великом инквизиторе», предшествовавшие антиутопиям Дж.Оруэлла), Лев Гумилев, А.И.Солженицын и В.Цымбурский. Не помешал бы и Питирим Сорокин, который предрек крах потребительского социокультурного уклада в СССР и на Западе. Я бы не исключал из этого ряда Пушкина (с его неотправленным письмом Чаадаеву), самого Чаадаева, который отнюдь не столь однозначен, как принято считать. И конечно, Тургенева, который, по свидетельству Л.Гроссмана, в мыслях о будущем России «указал знак спасения в духовном достоянии своей нации», включая «всечеловеческое значение русской творческой культуры» (Л.Гроссман, Литературные портреты, – М: РИПОЛ классик, 2010, стр. 226-227). Несомненно плодотворным был бы тезис Шпенглера о псевдоморфности российской цивилизации, подтверждённый всем историческим путём развития нашей страны, начиная с призвания варягов и Крещения Руси: (Закат Западного мира, стр. 650-655) мы многое вернули Европе в преображенном виде.
Отношение к делу будут иметь и суждения В.Вульф (ее эссе «Русская точка зрения») и У.Х.Одена о Русской литературе вообще и Достоевском в частности. Ведь по плодам надлежит судить и о дереве! Так, В.Вульф пишет, что вся русская литература о душе, о ее состоянии относительно добра, в то время как «английский читатель не знает, с чем едят эту самую «душу» (Вирджиния Вульф, Обыкновенный читатель, – М.: Наука, 2012, стр. 140-141). Современный английский автор Джеф Дайер в своей книге, посвященной фильму «Сталкер», который он регулярно пересматривает с тех пор, как в молодости впервые его увидел, свидетельствует о том, что наше искусство в XXI в. продолжало выполнять свою всемирную духовно-нравственную миссию (Geoff Dyer, Zona, A book about a film about a journey to a room, Canongate, Edinburgh-London, 2012). Признаём мы это или нет, но в своей литературе, включая «рассказы Чехова ни о чем», мы преодолевали европейский логоцентризм Нового времени. Вершиной стали полифонические романы Достоевского с их «последними вопросами» бытия и диалогами «на пороге» (М.Бахтин). Отсюда эмансипированный и ничем не детерминированный «человек без содержания» Дж.Агамбена – идея, которую западные элиты переносят в русло свойственной им биополитики, вершиной которой пока может считаться нацизм.
Кричащая разница в мироощущении, а значит, и в культурно-цивилизационном отношении дает о себе знать на Украине, когда деятели режима заявляют о том, что их «религия – убивать русских», а западные СМИ это транслируют, не смущаясь явной расовой ненавистью. Сами украинские власти не говорят о защите страны и ее народа, своей демократии, а именно о ненависти к русским и всему русскому, чему они могут противопоставить только вышиванки и бытовой украинский язык, который не произвел великой литературы, подобной русской (при участии самих украинцев, таких как Гоголь) или английской (с участием шотландцев и ирландцев). Но на отрицании ничего не построишь, и вот вместо позитивного продукта (а кто бы отрицал важное значение для нашей общей культуры, в том числе музыкальной, украинских народных песен, в которых все гармонично и ни слова злобы), мы сталкиваемся с проповедью какой-то первобытной, пещерной ненависти. В то время как в России молятся о своих, об их возвращении здоровыми и невредимыми в свои семьи - ни слова об убийстве украинцев, как это было и в отношении немцев, когда Красная армия ступила на территорию Германии. Поневоле напрашивается вывод о конфликте двух культур - западной, как она проявляется в Украинском проекте, и русской, что многое объясняет и дает дополнительный аргумент для межцивилизационного размежевания как основы реалистичной политики на западном направлении. Может тогда, действительно, «Це Европа!», и на этом нам надо закрыть вопрос и перестать претендовать на европейскость? Разве за такую Европу воевали народы СССР в Великую Отечественную?
Мы думали, что Запад трансформируется так же, как и мы. Но он пока доказывает свою несовместимость с другими культурами и цивилизациями на согласованных, а не навязанных условиях. Но именно культурно-цивилизационная совместимость представляется важнейший чертой России, пусть даже на условиях мирного сосуществования, отвергаемых сейчас Западом. Это не значит, что в широком мировом сообществе мы не будем отстаивать свои взгляды, которые в корне противостоят самому способу существования Запада.
Смысл имеют и упражнения в альтернативной истории. К примеру, если бы Бьеркский договор не был недоразумением и определил бы переориентацию России на Германию в канун Первой мировой войны, то ведь это обозначило бы согласие на порабощение Берлином Франции и всей остальной континентальной Европы – то, чего мы не допустили во время Военной тревоги 1875 года. Более агрессивная заряженность германской элиты тогда означала бы, что в Европе и Евразии не возникла бы полноценная германо-российская система, Россия со временем утеряла бы свой суверенитет и право на историческое творчество и стала бы частью корпоративного евразийского пространства (возможно, поначалу «мягкого» - по типу перонизма в Аргентине), подпираемого с Запада Вторым рейхом и милитаристской Японией с Востока (кстати, модернизация Японии по прусскому образцу предопределила и сходство судеб обеих стран в XX веке). Знаменитая записка Петра Дурново царю от февраля 1914 года говорит именно об этом. Тогда уже существовали в России протофашистские деятели и практики (зубатовщина), реальный смысл которых проявился в Европе в межвоенный период.
В том числе и поэтому, как тогда, так и сейчас, у России нет опции «цивилизационного равнодушия» (см. статью Б.Межуева в РГП за сентябрь-октябрь 2022 года). Мы-то можем оставить Запад в покое на уровне прямых отношений, но конечно, никак не в области нашего участия в общих делах человечества - тогда мы перестали бы быть самими собой. Дело в том, что Запад не готов оставить нас в покое, как если бы уверовал в верность слов Тютчева о том, что «самим фактом своего существования Россия отрицает будущее Запада». О том и Украинский кризис, и нашествия Наполеона и Гитлера, и Крымская война, не говоря уже о всей истории наших взаимоотношений, начиная с XIII века и включая исторический выбор Александра Невского. Участвуя в раскладах европейской и мировой политики, а это было неизбежно, мы сплошь и рядом были вынуждены отстаивать свое право на существование. Пусть даже плодами наших побед в большей мере пользовались те или иные западные партнеры, нет сомнений в том, что история Запада без нашего участия была бы иной и, скорее всего, печальной, если судить хотя бы только по нынешним трендам в развитии Запада, включая «трансгуманизм» и попытки преодоления биологического детерминизма по части пола. Нам ли по пути с этой Европой, преодолевающей себя? По пути с США, где объектом разрушительной политики ультралиберальных элит, сделавших, как и большевики в России, ставку на маргинальные слои и демократическую Мировую революцию, стала коренная белая Америка со своими традиционными ценностями и своей верой? Мы все это видели и через этот тоталитаризм прошли, и всегда узнаём его, в какие бы цвета он ни был окрашен и как бы идеологически ни был упакован.
Таким образом, с нынешним покушением на нашу идентичность и историю замкнулся круг российской политики Запада протяженностью в восемь веков, что только подтверждает правоту Тютчева и анализ Шпенглера. Культурно-цивилизационное самоопределение России назрело давно и стало насущной необходимостью. Оно нужно как нашим друзьям, так и нашим недругам, но прежде всего нам самим. Великая Победа приоткрыла нам завесу над этой тайной, которую, как отмечал Достоевский в своей знаменитой Пушкинской речи, нам оставил гений великого поэта. Там Достоевский говорил о всемирной отзывчивости и всечеловеческом призвании России, что подтверждает вся наша история. В доказательство он приводит «Маленькие трагедии» Пушкина и цитирует стихотворение Тютчева «Эти бедные селенья»:
«Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, страна родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя».
Ранее, в 1861 году, Достоевский писал: «Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных… Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем…, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, станет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством…развивает Европа в отдельных своих национальностях» (Ф.М.Достоевский, Политическое завещание, Сборник статей за 1861-1881 гг., – М.: Алгоритм, Эксмо, 2006, стр.12-13).
Это должно стать междисциплинарным и, безусловно, публичным проектом, с привлечением широкой общественности, с дебатами в мультимедийном пространстве. Мы, наконец, должны знать, откуда мы, кто мы и в чем смысл нашего существования в этом мире в конкретных исторических условиях сегодняшнего дня. Эту задачу, безусловно, и ставит Концепция.
Ключевой темой остаётся наша роль во Второй мировой войне. Тут не приходится сомневаться в том, что нашу страну хотят уничтожить изнутри, отняв у нас нашу историю. И это то, где нам отступать некуда. Тем большее значение приобретает память о Победе, за которую мы бьемся в том числе на Украине. Еще совсем недавно можно было встретить и по этому вопросу объективные оценки западных историков. Так, британский военный историк Макс Гастингс в статье в популярной «Дейли Мейл» 7 мая 2015 года в связи с 70-летнем окончания войны в Европе писал: «Если бы Гитлер не напал на Россию и русские не сопротивлялись бы со стойкостью и духом самопожертвования, которые недостижимы в западных демократиях, мы, возможно, продолжали бы с ним бороться до сих пор. Крайне маловероятно, чтобы британские и американские армии когда-либо смогли самостоятельно одержать победу над вермахтом». Разве речь не идет о реальных культурно-цивилизационных различиях?
Наша Победа в 1945 году, как и победа над Наполеоном, является яркой иллюстрацией того, что в современной философии называется «иронией объекта», отвечающего на «банальную стратегию» противника (у Наполеона – выиграть войну в одном-двух приграничных сражениях, у Гитлера – выйти на линию Архангельск-Астрахань за первые три месяца военных действий) своей «фатальной стратегией», укорененной в его идентичности, судьбе и историческом призвании. Как отмечает Жан Бодрийяр в своих «Фатальных стратегиях» (1983 год), «объект вступает именно в ту игру, в которую его хотят заставить играть, и, удваивая ставку, в определенном смысле перебивает цену стратегических правил, которые ему навязывают, вводя таким образом… фатальную для субъекта стратегию.» (Жан Бодрийяр, Фатальные стратегии - М.: РИПОЛ классик, 2018, стр.269). Что если не это представляет наш переход к затяжному конфликту в рамках СВО в ответ на попытку западного блицкрига, что побуждает Запад импровизировать по ходу развития событий? Кстати, Бодрийяр там же предугадал, что даже в рамках ядерного противостояния может быть воссоздано «ограниченное, так сказать, человеческое, пространство войны, и тогда вооружение вновь обретёт свою потребительную стоимость» (там же, стр.17). Что тоже звучит весьма актуально.
Продолжение следует…
