Многие испытывают вполне понятный психологический и на уровне культуры дискомфорт в связи с нашим политическим и геополитическим разрывом с Европой. Точнее будет сказать, с Западом, поскольку Освальд Шпенглер в своем «Закате Западного мира» не менее обоснованно писал о том, что Европа - это «пустой звук» и что в культурно-цивилизационном отношении можно говорить только о Западе и России.
Так же мыслили Тютчев и Бердяев, а Достоевский в своей Пушкинской речи говорил о миссии России «разрешить европейские противоречия уже окончательно». В этом он усматривал выход «европейской тоске» в нашей душе. Но реалистично ли это сейчас, 140 лет спустя, и так ли уж мы «тоскуем» по Европе после двух мировых войн и всего, что выпало на нашу долю по вине «фаустовской души» (Шпенглер) людей и особенно элит западной цивилизации?
Надо ли нам сожалеть об этом разрыве, который был спровоцирован Западом в корыстных геополитических интересах посредством весьма незрелой попытки бросить нам вызов на Украине. Причем вызов на уровне идентичности и истории, включая попытку задним числом реабилитировать нацизм? Попробую ответить на этот безусловно злободневный вопрос.
Для начала: о какой Европе и о каком Западе идет речь?
Чисто внешне: те, кто могут сравнивать Европу с тем, что было 30-40 лет назад, скажут, что той Европы просто уже нет. Она осталась в нашем сознании (в том числе по фильмам) и где-то в глубинке. Эта глубинка, а именно укоренённое в своих странах и регионах большинство противостоит космополитичным элитам, которые успешно и по-всякому на протяжении всех этих десятилетий попросту сливают свои страны в канаву (другое определение трудно найти - наблюдал это по долгу службы в Лондоне).
Большинство элиты и СМИ отрицают это и пытаются дискредитировать патриотов, наклеивая на них ярлык «популистов». Тогда почему французы-отставники предупреждают о грядущей гражданской войне на почве отстаивания исторически сложившейся национальной идентичности? Почему об этом же предупреждает Лех Валенса в отношении собственной страны? Почему сами американцы признают наличие у них «культурных войн», то есть, опять же, по поводу «сливаемой» ультралиберальными элитами традиционной американской идентичности?
Да, на протяжении трёх веков мы мыслили себя европейцами, хотя европейцы нас таковыми никогда не считали и не принимали вплоть до сегодняшнего дня. Может быть, они в конечном счете правы? И почему у нас не может быть своей, отличной от западной идентичности, раз вся история говорит об этом, включая освобождение Европы от Наполеона и Гитлера? Ведь жили же они, и не так уж плохо, под тем и под другим! Какой-то дискомфорт испытывали, но именно для нас такое существование было абсолютно неприемлемым.
Погрузимся в культуру
Шпенглер проводит различие между культурой и цивилизацией. Для него западная культура кончается в XVIII веке, завершая барочной музыкой череду смен больших стилей - прежде шли архитектура и затем живопись. О литературе он пишет лишь во втором томе и применительно к России Толстого и Достоевского: христианство первого он считает «недоразумением», а второго - «христианством следующего тысячелетия». Весь длинный - от 1789 до 1914 года - XIX век, таким образом, является переходным по отношению к трагедиям XX-го, включая Русскую революцию, через которую мы разделили с Европой эти катастрофы.
Можно говорить о романтизме как о коротком, но с важными последствиями, переходе (модный термин!) в духе более длительного маньеризма в живописи - с такими знаковыми фигурами, как Наполеон, Байрон и Бетховен. Сюда (так ли уж по недоразумению?) попала и немецкая классическая философия. И, наверное, что-то значит тот факт, что Шпенглер умер рано, отказавшись сотрудничать с нацистским режимом, а Мартин Хайдеггер, как практически и вся профессура, вступил в нацистскую партию в 1933 году и проходил денацификацию на территории Франции.
Постмодернизм возник в левой политической мысли именно как реакция на трагедию нацизма, на биополитику западных элит, воспринимающих население как биомассу, на то, что комендант концлагеря мог на досуге почитывать Гете. Ему (у Жана Бодрийяра) принадлежит развитие идеи посмертного существования, каковым и было все существование Запада, начиная с Французской революции, которую большевики при помощи думских либералов-англофилов имитировали у нас.
Глубоко символичен в этом отношении Пруст, вплоть до буквального. Странным образом, XIX век начался дендизмом и закончился им же, в том числе у нас. Может, как попытка искусственно продлить Галантный век (Леонид Гроссман поднимает эту тему)?
О соотношении культур и нашей европейской идентичности
Начнём издалека. Короткий Елизаветинский ренессанс буквально окучил достижения трех веков континентального развития, создав Шекспира. После был Ричардсон со своей «Клариссой» объемом в два раза большем, чем «Война и мир». Про Шекспира вспомнили два века спустя (оставим в стороне Джонатана Свифта и некоторых других), когда эстафету английской литературы подхватили женщины - Джейн Остин, сестры Бронте, Мэри Шелли, этсетера. Нашим самым европейским автором был Пушкин, благодаря которому мы впитали в себя все лучшее европейское, а Маленькие трагедии стали мини-Шекспиром.
Более того, мы были в большей мере привержены идеям Просвещения, что, как пишет британский философ Джон Грей, весьма разочаровало Жозефа де Местра, когда тот прибыл в Санкт-Петербург сардинским посланником. По крайней мере, на Венском конгрессе Александр I посадил побежденную Францию, пережившую реставрацию и отказавшуюся от «личных завоеваний Наполеона», за общий стол европейских держав. Такого с тех пор не было в европейской и мировой политике, а Франция Наполеона III затеяла еще и Крымскую войну.
Возьмем Украину и Россию. Николай Трубецкой пишет в эмиграции по украинскому вопросу, что украинизация общерусского языка прошла при Алексее Михайловиче, когда исправляли церковные книги по киевским образцам. После этого любая украинизация означала бы провинциализацию со всеми ее отвратительными последствиями, которые мы наблюдаем в последние 30 лет. О правоте Трубецкого свидетельствует гений Гоголя, в частности его «Тарас Бульба», столь талантливо экранизированный Владимиром Бортко.
Вирджиния Вульф в своем эссе «Русская точка зрения» пишет о радикальной отличности литературы Толстого, Достоевского и Чехова от английской - с ее «ни с чем не сравнимым чувством свободы». Бывший архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс в своем исследовании творчества Достоевского надстраивает теологический анализ над выводами Михаила Бахтина, когда заключает (это 2008 год), что иконография Достоевского вопрошает своих читателей, «в силах ли они помыслить, что человечество лишь тогда становится самим собой, когда становится отражением иного», и что этот вопрос в том числе «политический и безошибочно современный».
Джон Грей в своих «Новых Левиафанах» этого года признает универсальное значение пророчеств Достоевского, в котором, по Иннокентию Анненскому, «жили и Карамазовы , и бесы», хотя обходит стороной его фундаментальную «Легенду о Великом инквизиторе» и идейные вожделения Петра Верховенского, пугая западные страны тем, что они, прежде всего англосаксы, повторяют нас своей ультралиберальной революцией, создавая нового, «голого», очищенного от национальной идентичности человека.
Не получается ли тогда, что Европа - это мы, поскольку в XIX веке мы подхватили эстафету ее культуры (сравним с Троцким, который - в недавнем сериале - говорил своему убийце, что тот так ничего и не понял, а именно, что революция - это он)? Это - не украинская «Це Европа!», на что оказалась падкой наша соседка в своем глухом провинциализме, с энтузиазмом позволив собою воспользоваться.
Мы - продолжатели того великого дела, которое принято называть европейской культурой, для которого мы стояли щитом. Она живет в нас. В то время как саморазрушается и самоотрицается на Западе в рамках «культуры отмены» и русофобии. Оно еще живет и там в таких фильмах, как «Онегин», где Рэйф Файнс дает образ главного героя, который нам легко принять (да, это Пушкин!). В «Чтеце» главная героиня бывшая охранница концлагеря, осужденная судьями, которые судили и при нацистах, осуждает себя сама, когда выучилась читать и очеловечилась в том числе благодаря чеховской «Даме с собачкой». Там сейчас идет расчеловечение - не нас, а себя!
О чем сожалеть?! Нет там больше ничего! Все ценное сохраним, да еще и в международных отношениях - без нас не будет многополярного пространства свободы для всех других стран и народов. А что до Америки, то, как пишет Грей, она в своем ультралиберализме выглядит «в высшей степени провинциально (parochial)» и даже в других западных странах на «пробужденчество» (wokeism), которое выдает себя за глобальное движение, смотрят с «безразличием, потрясением-смущением и презрением». И при этом ультралиберальное видение упорствует в том, что «все общества обречены пройти ту же деконструкцию, которая происходит на Западе».
Блоковское «Рожденные в года глухие» - это уже о них. Мы прошли через то, что описал Василий Розанов в своем предсмертном «Апокалипсисе нашего времени» (и что цитирует Грей):
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес (Черчилль неспроста заимствовал?).
- Представление окончилось. Публика встала.
- Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Что же, нам еще раз через это проходить, теперь с Европой? От них, а не от нас зависит, произойдёт ли с ними то же - «как Бог задул свечку». Мы пока при своих «шубах» - дровах, углеводородах, сельхозугодьях, лесах, пресной воде и прочих природных ресурсах. И не сидим в зрительном зале, а действуем на сцене. Самое время подумать о себе и остальном человечестве - вполне в духе «просвещенного эгоизма», которого нам всегда так не хватало.
Александр Крамаренко, директор Института актуальных международных проблем Дипакадемии МИД России, Чрезвычайный и полномочный посол.